Вечер. Кухня. Горит тёплый свет, радио «Маяк» покашливает где-то в углу. Мне три или четыре, пора бы уже спать. Но сначала — очень нужно сделать домик для божьей коровки. Она случайно залетела в окно.

Кровать из спичечных коробков, стол, шкаф, одеяло, листик на ужин. Вот теперь — совсем другое дело. Спокойной ночи, божья коровка :)

С утра первым делом бегу на кухню — коробок пуст...Как так? Неужели ей не понравилось? Ничего. В другой раз найду коробок получше. И она обязательно захочет в нём остаться

Наша деревня, к сожалению, не обладала (и до сих пор не обладает) какими-либо приличными водоемами.

Плавать в единственном поросшем тиной пруду всегда было немного страшно: казалось, что илистое дно своими скользкими лапами затянет тебя снизу, а сверху придушит плавающая на поверхности зелень.

То ли дело — бочка, принесенная откуда-то дедушкой. Ночью — это роддом для комаров, а днём — бассейн. Брызги, лето, жара, счастье

Мне полтора. Родители снимают дачу на лето в Новогорске — старенький летний дюплекс с верандой и полисадником, поросшим крапивой.

Крапива — огромная, ростом с папу. Но в ней живут и плодятся в страшных количествах мои любимые улитки — всех размеров: от гигантских загогулин до особей размером с молекулу.

Никакие ожоги и красные руки не могли остановить меня от улиточной охоты. Со всеми своими трофеями я отказывалась прощаться, принося их домой в качестве домашних животных — таких грациозных и красивых.

Но утром улитки, конечно, оказывались обратно в крапиве. Не так давно я начала догадываться, что уползали они туда не сами.

В деревне Спасское-Лутовиново, где я проводила детство среди многочисленных бабушек (я была богачка в этом смысле — бабушек у меня было шесть), на углу нашей улицы стоял дом. За его забором росли огромные, могучие то ли тополя, то ли деревья, оставшиеся ещё со времён динозавров.

Казалось, если идти мимо слишком медленно, они протянут свои мохнатые лапы, подхватят тебя — и утащат куда-то в самую гущу листвы, туда, где ветки касаются неба, и уже никто не сможет тебя найти.

Поэтому я всегда старалась пробегать мимо чуть быстрее, чем нужно. На всякий случай.

Рилсы из шерсти, тиктоки из узоров — не знаю, как ещё объяснить зумерам, чем был ковёр для меня.

В военном городке у бабушки с дедушкой в каждой комнате висело по ковру.

Каждый вечер, ложась спать, я смотрела не телевизор, а стену. Тогда фантазия работала гораздо лучше: она рисовала в моей голове сюжеты сражений злых узоров с добрыми, рыб, поедающих птиц, любовных треугольников. Можно было словить такой трип, что дойти до состояния самадхи.

Куда делся этот навык? Как откатиться до этих настроек? Насколько интереснее было бы жить.

В детстве у меня была короткая стрижка, которую мама называла «как у Мирей Матьё». Увы, французский вайб был неочевиден для тех, кто принимал меня за мальчика.

На помощь приходили колготки: в моём воображении они превращались в длинные густые волосы, как у Вероники Кастро. С такой шевелюрой можно было либо сниматься в кино, либо петь.

Чаще я выбирала второе, придумывая себе радиопередачу, где была и диджеем, и певицей, поющей на максимальной громкости «В нашем зеркале разбииитом» — и, конечно, красавицей с невероятно роскошными волосами.

Был снежный зимний вечер, тридцать с лишним лет назад. Мы с дедом перед сном вышли любоваться снегом.

Тогда в Москве ещё были настоящие зимы: чистые хрустящие дорожки под ногами, огромные сугробы, мерцающие под фонарями тысячами разноцветных блёсток, и тишина.

Дедушка детской лопаткой вырезал в сугробе ступени — из бесформенного белого холма вдруг возникла лестница, по которой можно было забраться на самую вершину.

Мне казалось, что это, как минимум, работа Микеланджело: из ничего появилась форма.

Жаль, воспользоваться лестницей не получилось — детская шуба позволяла сохранять только строго вертикальное или строго горизонтальное положение.

Зато это мгновение осталось — и до сих пор не растаяло.

Как-то мы с бабушкой проводили лето в деревне, состоящей из двух домов среди полей и глухого леса, на километры вокруг — никого.

Занимать себя мне приходилось самостоятельно, и мой выбор пал на рыбалку в местном заросшем пруду.

В пруду водились вечно голодные рыбки, пиявки и лягушки. В то лето я поняла, что лягушки не лишены азарта и тяги к развлечениям. Они подплывали к поплавку, хватались за леску и ждали, пока я начну водить удочкой по глади воды.

Готова поспорить, что их лица выражали крайнюю степень удовольствия. Иногда они выстраивались в очередь и растаскивали друг друга, чтобы первыми захватить аттракцион.

Было что-то удивительное в этом взаимодействии: я развлекала их, а они развлекали меня, и вместе нам больше не было одиноко.

Лето, огород. Пока дедушка с бабушкой пытались приобщить меня к благородному труду — тяпать картошку, полоть клубнику, давить колорадского жука, — я занималась продажей только что выдернутых сорняков, пересчитывая пачки свежих ивовых листьев.

Физический труд уже тогда давался мне хуже умственного.

Я раскладывала сорняки перед собой в аккуратные пучки и терпеливо ждала — пока два самых постоянных моих покупателя не заплатят мне честно за мокрицу, и мы вместе пойдём домой ужинать.

Комната была в ремонте: запах клея, повсюду газеты, приглушённый свет.

Я любила выдавать эти газеты взрослым — с таким видом, как будто я очень важный муниципальный чиновник.

Тогда на прилавках впервые появились крабовые палочки — невиданный деликатес.

Папин друг, моряк, показал, как их правильно есть: не снимая с палочки упаковки, вцепиться зубами в край целлофана, тянуть — и кусок выскакивает сам.

Я не спорила. Ела именно так, как он научил — сосредоточенно, с уважением к ритуалу. Так было однозначно вкуснее.

В те далекие времена, когда еду готовили своими руками, бабушка по вечерам традиционно бралась за лепку пельменей. Пышное, мягкое дрожжевое тесто так и манило, вываливаясь из миски, и мне отчаянно хотелось его попробовать.

Сырое тесто, конечно, есть мне никто не позволял, но я украдкой отщипывала кусочки и лакомилась ими под столом.

Я уже не узнаю, замечала ли это бабушка, но даже последующие спецэффекты с животом не могли отвадить меня от этого удовольствия.

Нам было по 12−14 лет. То лето казалось переходным — как будто вместе с началом осени закончится детство. Так оно и вышло.

Мы валялись в ржаном поле, смотрели на августовские облака и впитывали запахи, ветер, небо, дурацкие и смешливые разговоры, которые бывают только у подростков.

По радио Maximum играли A-ha и Coldplay, бабушка варила свой знаменитый квас, неизменно перебарщивая с изюмом. А впереди была целая жизнь.

Одно из многочисленных занятий рисованием в моем детстве проходило на Проспекте Мира.

Зимним тёмным вечером, в хорошо освещённом классе, я и ещё несколько маленьких ребят клеили аппликации, рисовали фломастерами, изучали контрасты и композицию. Сейчас я бы с удовольствием походила на такие занятия, но в детстве — зима, дорога через полгорода, темнота… ну мам, можно я дома посижу?

Единственное, что скрашивало эти вечера, — пончиковая рядом с метро.

Сразу после занятий я быстро упаковывала свои художества, потому что знала: меня ждёт награда. Тёплая, уютная пончиковая, в которой мы будем есть горячие, масляные, обильно посыпанные пудрой пончики и пить чаёк, глядя на мерзнущий, спешащий куда-то под снегом Проспект Мира.

Окна дома в военном городке под Сергиево-Посадом выходили прямо на лес, куда мы с дедушкой осенью ходили за грибами, а зимой — за ёлкой.

Если пройти сквозь лес, откроется бескрайний простор с редкими дачными домиками и пустынными полями, покрытыми нетронутым снегом.

Во время прогулок дед всегда носил с собой острый перочинный нож и непременно срезал нам самые красивые и крепкие палки.

Палка была ему и опорой, и инструментом для рисования на снежном холсте. «Смотри, как я рисую! Одним росчерком!». Он выводил палкой карикатурные профили с огромными носами и каждый раз приговаривал: «Во, какой человек — весь в нос ушёл».

А я смотрела с интересом и хотела когда-нибудь научиться так же. Одним росчерком.

Мой первый взрослый велосипед мы с папой купили на Соколе — красный, складной, блестящий.

Кататься разрешалось только по полю и улицам СНТ, под строгий договор в двух экземплярах: я обязуюсь не выезжать на проезжую часть, иначе — изъятие велосипеда на всё лето. Конечно, я нарушила договор почти сразу.

Дорога в Петрищево была слишком хороша: с подъёмами и спусками, коровами на лугах, пшеничными полями, бешеными огурцами, одинокими берёзами и бескрайним простором, от которого веяло осенью — и последними каникулами детства.